С отцами вместе - Страница 147

147

— Плохо варит твой котелок! Письмо можно даже на собрании зачитать… Ну, айда погуляем!

— Погоди! — Кузя потер переносицу. — Проха, много деньжищ будет загребать Костя? Секретарь такой ячейки — это тебе не фунт изюма!

Пронька дал еще щелчка своему другу.

— Ты, Рыжик, из-за угла мешком ударенный. Костя по комсомольской совести в работу впрягается, а не за деньги.

— За так? — удивился Кузя, моргая белыми ресницами.

— За так! Старших ребят на фронт отправляют, а его выбрали, потому что он имеет авторитет!..

Надо бы спросить, что значит авторитет, но в коридоре раздался дружный смех, и Кузя потянул Проньку из класса. Там, у карты, кто-то из учеников присел за спиной сына начальника лесничества, а Ленька Индеец толкнул его в грудь. Последний представитель соучрабовского племени, перевернувшись, растянулся на полу.

— Долой Меркулова! — закричали школьники.

— Даешь Тихий океан!

Соучрабовец рассвирепел и готов был кинуться на Леньку Индейца, считая его зачинщиком злой шутки, разыгранной с ним, как с первоклашкой. Но кто-то вовремя предупредил скандал.

— Тихо! Лидия Ивановна идет!..

Учительница стояла у входных дверей, качая головой.

— Узнаю!.. Сошлись враги, опять война!..

Ученики плотной толпой окружили Лидию Ивановну и Веру, которая держала небольшую корзинку с имуществом старой учительницы. Лидия Ивановна, прищурившись, осматривала своих, ставших великовозрастными, питомцев, переборола нахлынувшее волнение и сказала:

— Вот и хорошо, что вы все вместе. Я прощаюсь с вами! Уезжаю, ребятки, в Осиновку продолжать дело, начатое комсомолкой Анной Гречко. Эту девушку застрелил эсер Химоза — так вы его, кажется, называли. Поймите, что случилось! Учитель убил учителя. Почему? Идет классовая борьба, товарищи! Анна Гречко и Химоза стояли не по одну сторону баррикады. И я хочу, чтобы вы были в лагере Анны Гречко. Надеюсь, мы не зря изучали русскую литературу и вы помните слова поэта!.. «Где трудно дышится, где стоны слышатся, будь первым там!» Приезжайте в Осиновку! Мне нужна ваша помощь!..

Все вышли во двор проводить учительницу.

* * *

Вечером того же дня на восток уезжали добровольцы: Митя Мокин, телеграфист Уваров, Андрей Котельников, инструктор укома в буденновском шлеме. Митинг был короткий. С тормозной площадки одного из вагонов воинского эшелона говорил Блохин:

— Нападение меркуловских банд — еще одна попытка отнять революционные завоевания трудящихся Дальнего Востока и создать угрозу нашей родной стране — Красной Советской России…

Тимофей Ефимович и Храпчук стояли около водокачки. Машинист показал на флаг, трепетавший на крыше вокзала.

— Держится синяя заплатка. Верно ты, Ефимыч, говорил, что ее надо беречь, чтобы не потерять весь флаг. Вот хлопцы едут, они накостыляют Меркулову и всей его компании!

На старика зашикали, как раз в эту минуту на тормоз для ответного слова от добровольцев забрался инструктор укома…

— Буфер стоит впереди вагона или паровоза и всегда принимает на себя удар. Мы принимаем удар врага, но и сами будем бить его так, чтобы меркуловщина свалилась под откос истории. Даешь Владивосток!

— Даешь! Даешь! — покатилось по вагонам и перрону вокзала.

В открытых дверях теплушки, куда втолкнули свои сундучки Митя Мокин и телеграфист Уваров, на низенькой чурке сидел народоармеец с гармошкой. После речи инструктора укома он развернул свою трехрядку и запел:

Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
Ты вся горишь в огне…

Митя не мог понять, почему эта песня сразу тронула его. Песня не новая, Митя слышал ее на вечеринках и свадьбах, слышал и в ячейке, даже подпевал товарищам, но тогда она не казалась особенной и пелась, как многие другие песни. Митя говорил что-то матери, отвечал на редкие вопросы комсомольцев, а сам боялся пропустить хоть одно слово. Народоармеец пел от имени какого-то героя о том, что у него десять сыновей, троих уже нет в живых, а семеро борются за свободу. Народ хлынул к теплушке, всех звала песня. Народоармеец уже не сидел, а стоял, толпа видела и слышала его… Младший сын героя песни, тринадцатилетний мальчик, просился на войну. Отец не хотел брать с собой малолетнего, но тот сказал, что за него не придется краснеть в бою и что он сумеет умереть за свою родину… Песня смешалась с прощальными звонками станционного колокола. Загудел паровоз. Митя поцеловал мать, крепко пожал руку Косте.

— Держись плана ячейки, мы его с тобой верно составили. Война, может быть, заставит кое-что изменить, но военные занятия четыре раза в неделю — душа из комсомольцев винтом. И вот что. Раз война, люди умирают, объяви-ка траур и запрети всякие танцы. Понял?

Уже на ходу поезда Митя вскочил в теплушку. Народоармеец пел:

И час настал, тяжелый час
Для родины моей
Молитесь, женщины, за нас,
За ваших сыновей!..

Мелькали лица, летели вверх над провожающими шапки и папахи, но Митя ничего не видел и не слышал, он был весь во власти песни… «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…»

Под впечатлением проводов и песни люди с вокзала уходили молча. Костя по обыкновению был с Верой. Они давно научились ходить под руку, и вечерами это у них хорошо получалось. Сейчас они шли по-солдатски — в ногу, одновременно выбрасывая вперед руки. Груз новых забот уже беспокоил Костю. С завтрашнего дня он должен без Мити Мокина вести за собой ячейку. Семнадцатилетний Константин Кравченко теперь больше, чем раньше, у всего народа на виду. Сколько глаз будет смотреть за ним — куда идет, как и что делает. «Если что не ладно — я сразу к Блохину, так Митя велел… И вот Вера рядом, с ней всегда легко…»

147